13.11.2017. - Краткая демонология Теодора Адорно

Краткая демонология Теодора Адорно

В 1920-е годы на берегах Неаполитанского залива жило множество примечательных личностей. Среди революционеров, художников и искателей смысла жизни — четыре философа, переживающих переломный момент своей интеллектуальной биографии: Беньямин, Адорно, Кракауэр и Зон-Ретель. Теодор В. Адорно, младший из них, воспользовался Неаполем самым необычным способом: под впечатлением от города он создал теорию, выстроенную вокруг катастрофы, о которой пока ничего не знает окружающий ее благодатный край.

В своей книге Мартин Миттельмайер предлагает совершенно по-новому взглянуть на знаменитого философа, культовый статус теорий которого зачастую скрывает их истинный смысл. Автор возвращает читателя к истокам философии Адорно, которая зачастую кажется герметичной и строгой. Эти истоки — в пестрой средиземноморской жизни, в мягком туфе, в шуме прибоя на берегах, когда-то населенных сиренами, в мрачном, доисторическом Позитано и в устрашающих морских гадах из знаменитого неаполитанского аквариума.

Открытая Россия с разрешения издательтва Ad Marginem публикует отрывок из книги Мартина Миттельмайера «Адорно в Неаполе».

Метафора Гомера о непрерывных ударах морских волн о прибрежные скалы относится, по версии Ла Каприа, к совершенно конкретному месту, а именно Амальфитанскому побережью. Адорно в этом прибое слышится и героическая борьба Клавеля с неутомимыми водными массами. Позитано — это жуткое место. «Если ты остановишься в Позитано, то вспомни обо мне», — писал Кракауэр Адорно, когда тот в 1928 году во второй раз отправился на юг Италии, но Адорно ответил, что «совершенно сознательно отказался» от поездки в Позитано. К темным сторонам Позитано относится и замалчиваемая личная история Адорно и Кракауэра. Очевидно, впрочем, что Позитано очень глубоко укоренился в духовном мире Адорно. Сначала он был обителью демонов в адорновской модели диалектического образа. В 1944 году, когда еще не было известно о масштабах массовых убийств, совершенных национал-социалистами, Позитано стал прототипом постапокалиптического селения — места, в котором еще теплится какая-то жуткая жизнь, хотя, казалось бы, все погибло. Позитано — прибежище всего, что отброшено на свалку истории. Кракауэр говорит (в 1925 году) об этой деревне как об «убежище», об «анклаве исчезнувших стихий», которые «тут кажутся реальными»: «В Позитано живут те, кого считают мертвыми; старый вождь был ограблен, но не побежден — ибо свиту уничтожить труднее, чем князя, — и вот они пребывают в этой дыре, сидят перед дверями, бродят без дела туда-сюда».

Модель констелляции всегда обладала исторически-ритмизирующей силой. Освобожденные мертвые вещи могут оказаться развалинами поворотного момента в истории, какой-то неудавшейся революции. То, что потом осталось лежать — это монументы несбывшемуся. Революционеры-марксисты могут пользоваться старыми костюмами хотя бы потому, что прежние революции не были доведены до конца, а костюмы остались. Даже меланхолия кьеркегоровского субъекта имела в своем распоряжении образы «исторических персонажей-загадок». В особенном диалектическом образе из книги Адорно о Вагнере такое фиаско получает место в реальной истории.

В «ребусе» фигуры Вотана воплощается материал, который история оставила незавершенным, и этот материал становится «фантасмагорией похороненной революции»: Вотан и ему подобные бродят, подобно духам, вокруг мест, где они потерпели неудачу, и их костюмы порождают чувство вины и закрепляют в буржуазном обществе воспоминание об упущенном моменте«.

Но, согласно концепции «Диалектики Просвещения», существует лишь одно-единственное историческое «место». То, что должно было стать спасением, стало максимально возможной катастрофой, и «упущенный момент» зафиксирован надолго. Во время перехода от либерального капитализма к монополистическому теряется не только надежда на историческое будущее, но и вообще любая надежда. Похоронена не какая-то отдельная революция, а базовая эмансипация индивидуума от его укорененности в природе. Но и после фиаско этот индивидуум продолжает существовать в виде призрака, в нем искусственно поддерживают жизнь. Сама жизнь и есть смысл, вкладываемый в мертвых людей. И, по логике — максимально раздутого — диалектического образа, мир становится демоническим.

В 1944 году Адорно начал записывать афоризмы, являющиеся основными принципами этого демонизма. Первым афоризмом стал портрет привидения. Он называется «Очаровательные люди», но это горькая ирония. Ибо это призрачное очарование, это тип поведения, в эпоху либерального капитализма ставший частью деловой практики. Теперь же, когда монополии ликвидировали «сферу циркуляции», оно влачит, по мнению Адорно, «призрачное пост-существование». Вокруг нас кишат очаровательные люди, их суетливость и дружелюбие — лишь бессмысленный рудимент из прошлого, им присуща «загадочная деловитость, которая приводит в действие всю коммерцию, но при этом делать-то совершенно нечего». Мы знаем, что в текстах Адорно происходит с вещами, в которых искусственно поддерживается жизнь. Как обычно, эти «духи» в качестве демонов претендуют на видимость жизни, торговые отношения «после разложения рыночной экономики демоническим образом вылезают наружу», как Адорно писал самому себе в заметках о возможных исправлениях в этой главе.

«Очаровательные люди» — пролог солидной концепции, которая потом превратится в «Minima Moralia». В тезисах против оккультизма, практически завершающих третью и последнюю часть «Minima Moralia», «трагически скрытый закон движения общества презрительно называет своих жертв иллюзорным фантомом». В другом месте частная жизнь «вылезает непристойно, суетливо, кровожадно — именно потому, что ее больше нет и она судорожно пытается доказать свое существование»; одна из глав называется Le bourgeois revenant (Буржуа-привидение или очаровательный буржуа), потому что «буржуа продолжают жить как призраки, грозящие бедой», и этот факт делает вновь актуальным ассоциативный ряд анатомических препаратов: «Еще немного, и тех из них, кто особенно пыжится, чтобы доказать свою бурную витальность и свои неистощимые силы, можно будет принять за препарированные трупы, которым по соображениям демографической политики не сообщили об их нелепой кончине. Под видом напускного здоровья кроется смерть».

Но в Позитано были не только призраки. Там были и скелеты. И вот в ходе написания Minima Moralia рядом с диалектическим образом снова появляется констелляция из мертвых вещей. Рядом со всеми вампирами и прочей нежитью неожиданно оказывается что-то по-настоящему мертвое, избежавшее повторного вкладывания жизни, в качестве материала для констелляции оно снова получает утопическую релевантность: «Вопрос об индивидуальности в эпоху ее ликвидации нужно задать по-новому. В то время как индивидуум, как и все индивидуальные способы производства, отстал от развития техники и устарел в историческом плане, ему, побежденному, принадлежит теперь истина в споре с победителем. Потому что только он сохраняет, пусть и в искаженной форме, следы того, что и наделяет правами все эти технологии, при этом именно он сам и уничтожает в себе осознание этого факта».

Таким образом, три части Minima Moralia заканчиваются не вариациями на тему призраков, а мессиански заряженной констелляцией, в которой «завершенное отрицание <...> складывается в зеркальный шрифт своей противоположности».

Субъект одновременно как вампир и как исторически устаревшее явление, субъект как мертвое и немертвое — в самом начале вступления к Minima Moralia сводятся вместе эти две концепции, вообще-то конкурирующие друг с другом: «То, что философы когда-то называли жизнью, сначала стало сферой частной жизни, а потом сферой потребления». За этим коротким предложением кроются разные модели иллюзорного по Адорно. Первая «видимость» — это видимость кьеркегоровского рантье, инициирующая процесс диалектического образа и констелляции. Вторая — это видимость монополистической промышленности, приводящая к остановке этого процесса. Слово «потом» в процитированном предложении из вступления означает хронологическую последовательность, в окончательной же редакции Minima Moralia вместо последовательности мы видим беспокойное и впечатляющее двуединство.

В своей работе Minima Moralia Адорно начал модифицировать модель констелляции и диалектического образа. В многочисленных переработках книги афоризмов Адорно шлифует методы опознания демонического. В главе, которая раньше была в книге первой и называлась «Очаровательные люди», он поменял «призрачное (geisterhaft) постсуществование» на «причудливое» (wunderlich), а демонов убрал совсем — пожалуй, это очень существенное улучшение. Дело ведь не в том, чтобы без конца констатировать, как там копошатся духи и демоны — нужно в какой-то момент описать эти образы посредством соответствующих предметов. «Очаровательные люди» должны стать видимыми со своей «загадочной деловитостью», Адорно должен предъявить нам карикатурность их очаровательности. В переходе от одной редакции текста к другой концепция могла бы перейти от наброска к воплощению. Это дало бы возможность «назвать духов по именам, чтобы заставить их исчезнуть» — это желание было высказано в черновой редакции. Но, так или иначе, после многочисленных аргументов и обоснований в окончательной версии книги присутствует очень яркая характеристика: «Это очаровательные люди, уважаемые люди, которые со всеми дружат, это справедливые люди, которые гуманно прощают любое свинство и неумолимо объявляют все нестандартные эмоции сентиментальной чепухой. Они незаменимы, потому что знают все каналы, входы и выходы власти, предугадывают все ее самые секретные решения и живут благодаря активной коммуникации с ней». Но в более ранней редакции это описание тоже было богаче, там мы видим вереницу характерных масок, которые далее могут слиться в некий демонический гибрид. Между прощенным свинством и каналами власти раньше располагался такой текст: «В них соединились черты журналиста, проститутки, цирюльника, вымогателя и безработного при полной общей респектабельности».

В более поздних редакциях «Диалектики Просвещения» Адорно и Хоркхаймер ослабили марксистский лексикон, то же самое можно видеть в большинстве статей Адорно, которые он сначала публиковал в институтском журнале, а потом «актуализировал» для своих сборников. Кроме того, на более глубоком уровне эти тексты лишаются личного марксизма, который вращался вокруг лобного места и слизи. Это переписывание поменяло тон философии Адорно на такой, благодаря которому он стал впоследствии знаменит. Потому что это приглаживание повлекло за собой важный для типичного адорновского «тона» эффект: усиление автора.

Разумеется, в Minima Moralia тоже присутствует «грандиозная слабость» субъекта. На вопрос, чем познающий субъект отличается от изучаемого субъекта, Minima Moralia дает ясный ответ. В афоризме «Антитеза» Адорно очень понятно показывает переплетения, в которые попадает тот, кто претендует на внешнюю позицию: «Для стороннего наблюдателя имеется опасность того, что он будет считать себя лучше других и злоупотреблять своей критикой общества как идеологией в своих личных интересах». Так или иначе, существует «крошечная свобода» понимания своего собственного переплетения, но в остальном Адорно дает четкие инструкции, как нужно себя вести: «Единственный ответственный вариант — отказываться от идеологических злоупотреблений собственным бытием, а в частной сфере вести себя так скромно, незаметно и непретенциозно, как того давно не требует хорошее воспитание; стыд требует, чтобы у человека и в аду оставалось немного воздуха».

Впрочем, голос авторского субъекта в опубликованной Minima Moralia звучит иначе. Все афоризмы пронизаны высказываниями и суждениями усилившегося субъекта, который освободился от концепции своего уничтожения и спасения на периферии — а именно эта концепция в свое время задала структуру Minima Moralia. Например, следующая за «Очаровательными людьми» глава: какими бы тонкими ни были размышления о газетном некрологе коммерсанта, они все равно выливаются в критический анализ буржуазного представления о совести, которому не дается определения как таковому. Как это представление изменилось в период перехода от либерально капитализма к монополистическому? Где тут призрак буржуазной совести? Адорно незаметно забывает о диагнозе переходному этапу ради критики существующего положения. В результате получается, что раньше было тоже довольно плохо, но не совсем уж плохо.

Анализ разнообразных форм уродования личной сферы попадает в тон непримиримых стенаний по поводу еще нечетко оформившегося перехода. «Больше нет ничего безобидного», гласит, например, первая фраза следующего афоризма. Это уже типичный «саунд» Minima Moralia. «Больше» в этой фразе содержит отсылку к историческому переходу, но одно только «больше» — это слабое его отражение и его можно ложно истолковать как сигнал о некоем неопределенном ухудшении ситуации. Слово «нет» подразумевает отсутствие безличного набора феноменов, но если мы не учитываем эту безличную рамку, то вполне можно предположить, что кто-то здесь решает, что есть, а чего нет.

Одна из самых знаменитых фраз Адорно тоже начинается с аналогичного «нет», и в значительной степени непримиримость этой фразы вытекает из ее невопросительного характера: «Нет правильной жизни в жизни неправильной». Но и в этой фразе раньше содержался диагноз временному отрезку, переходу к монополистическому капитализму. В данном случае он даже опустил слово «больше». Изначально эта фраза выглядела так: «Больше не получится частной правильной жизни», она завершала, как и более поздняя версия фразы, афоризм, посвященный теме жилища. Тут подразумевалась частная жизнь в кьеркегоровском смысле. Адорно сожалеет не об утраченном уюте этой жизни, а об утопических рефлексах, которые могли возникнуть в результате критики этого уюта. Однако новая эпоха ликвидировала тот буржуазный образ жизни. Сокращение изначальной фразы до варианта «нет правильной жизни в жизни неправильной» — гениальный ход, но он превращает исторический анализ в моральный догмат.

В главе, начинающейся с фразы «Больше нет ничего безобидного», усилившийся в результате этих модификаций субъект в первый раз говорит «я». И концепция дает ему такое право. Он должен являть себя как составную часть критикуемого мира, но сам он при этом находится — «непретенциозно и скромно» — где-то в толпе демонов. И, разумеется, «я» может показать, как оно всякий раз глупеет после посещения кинотеатра. Кракауэр ставил себе такую цель, когда заставлял субъектов своего романа бродить по современности, терпеть и наблюдать глупость современного общества. Но это был бы плохой герой романа, который сказал бы, компрометируя сам себя: «После каждого похода в кино я, при всей своей бдительности, становлюсь глупее и хуже», — как это делает субъект в Minima Moralia.

Откуда же субъект берет свою бдительность, если общество действительно стало таким устало-деловым, как утверждалось непосредственно перед этим? Откуда берется интеллектуальность, если никто не может укрыться от глупости? Встреча с собой — вот модель, с помощью которой Адорно прекрасно уходит от упрека в перформативном противоречии. На уровне языка это противоречие всегда было подозрительным. Но именно в Minima Moralia оно показало себя в полную силу. Окончательная редакция Minima Moralia не начинается с пестрой картины «очаровательных людей» — под названием «Рыба в воде» она переместилась на третье место. Место этой картины заняла меланхолия одинокого, чувствительного, элитарного прустовского субъекта, и именно с нее начинается книга. Откуда берется это усиление субъекта — в рамках концепции, условием которой является его слабость?

Миттельмайер М. Адорно в Неаполе / Перевод — Виталий Серов —М.: Ad Marginem, 2017.

Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс»

util

Источник