Волшебный камень чинтамани
|
Трудно поверить, но Шура Тавич в самом деле случайно столкнулся с несколькими героями этой заполненной парадоксами и небывальщинами истории в Москве, в медицинском центре «Галактика» (с его сумасшедшими космическими ценами за обслуживание пациентов). В тот день был вынесен окончательный вердикт в отношении его как фигуранта довольно-таки банального дела о безалаберно прожитой жизни. По натуре разговорчивый и энергичный, Шура Тавич уже больше месяца ходил словно в воду опущенный. Обследующие его доктора отводили в сторону глаза или натужно улыбались, намекая, что всё в руках Божьих. Как и в предыдущие дни, Тавича сопровождала в центре его последняя любовь Маша, чье пафосное веснушчатое лицо и способность болтать о чем угодно давали ему хрупкую надежду, что, может быть, все образуется. Вот и на этот раз у кабинета онколога она также не закрывала рта. |
– Вот Наполеон, к слову сказать, – тараторила Маша, – находясь в походах без Жозефины, в письмах к ней просил по мере возможности не мыться до его возвращения. Видимо, запах долго не мытого женского тела возбуждал императора. Но когда они разводились, тот же Наполеон с корсиканской грубостью в сердцах закричал Жозефине: «Пойди прочь, дура неумытая!» Вот и понимай после этого вас, мужчин, – заключила Маша свои рассуждения о непостоянстве сильного пола. – Да ты не расстраивайся, мой бедный слоник, потерявший в борьбе за свободу творчества почти все свои бивни! Когда-нибудь и я тоже умру! – И слезы засверкали на ее ресничках. |
Шура Тавич и сам понимал, что жить ему осталось немного. Месяца четыре. Плюс-минус десять дней. Его земной путь, по-видимому, оборвется где-то между шестым и двадцать шестым марта. |
Двадцать шестого марта он родился. Он представил свою смерть в день своего рождения. В космическом календаре, в масштабе бесчисленных галактик с их значительной временной и пространственной дистанцией его семьдесят лет представлялись настолько бесконечно малой величиной, что этих лет словно бы вовсе не существовало. Приходилось с прискорбием признать, что в координатах вечности для него не нашлось места. Получалось, что он вообще не родился. Этот неожиданный интеллектуальный всплеск настолько глубоко воодушевил Шуру Тавича, что его мысль о небытии самого себя от волнения приобрела порывистость и куда-то улетела. Зато как проявление инстинкта самосохранения пришла другая, традиционная и оптимистическая. О том, что он все-таки воплотил в собственном творчестве худшие черты своей эпохи. |
Его интеллигентский ум, как называл физиолог Иван Павлов дурость людей, часами уткнувшихся в книги и без остановки непонятно что говорящих, сузился до невозможности и заместился умом массовым и почти молчаливым, то есть маргинальным. «Все же неспроста ко мне пришел успех!» – прошептал на ухо Маше писатель. Естественно, она не поняла, что он этим заявлением хотел ей сказать. Может быть, подумала Маша, ее дружок намекает на завещание в ее пользу? |
Затем Шура Тавич задумался о существовании по ту сторону жизни. |
С какого-то времени страх смерти пребывал в нем как призрачное видение, как зыбкая тень, заняв подобающую нишу в укромном уголке подсознания. Одно он твердо уяснил: нет особого различия между живым и мертвым человеком. Русская грамматика подтверждала его прозрение. В мышлении и языке проявляется мистический опыт не одного поколения людей. В русском языке многие одушевленные и неодушевленные существительные (зависит от моделей склонения) в винительном падеже имеют разные формы: совпадающие с родительным падежом у одушевленных и с именительным у неодушевленных. Например, он видит человека, кота, коней, людей... Но он видит дом, город, ножи, камни… При этом: он видит мертвецов, висельников, покойниц, утопленниц. То есть эти слова в русской грамматике ведут себя как одушевленные, тогда как «труп» относится к неодушевленным существительным (а «жмур» – к одушевленным). «Труп» обозначает любое мертвое тело, в нем отсутствует идея человека, а «жмур» – мертвого человека. Это экзистенциальное тождество между «живым человеком» и «мертвецом» проявилось в озорной русской частушке: «Мимо дома моего пронесли покойника…» и так далее вплоть до звонкой рифмы – «подоконника». |
Его жизнь убывала быстрее, чем он предполагал. Это обстоятельство не позволяло ему быть хронофагом, расточителем и пожирателем времени. Да и пища у него, любящего лукулловы пиры, вызывала отвращение. Но одна мысль удручала больше всего – о невозвратности прожитого. |
Каждый вечер, лежа, обессиленный, в постели, Шура Тавич обводил глазами комнату, стены которой были сплошь до потолка заставлены полками с книгами. Со стороны казалось, что он лежит в гробу из книг. Он скользил глазами по корешкам и понимал, что часть из этих книг им перелистана, но не читана, и уже никогда у него не будет времени их прочитать. |
Смертельный диагноз, рак поджелудочной железы с метастазами, Шуре Тавичу поставил в медицинском центре «Галактика» врач из госпиталя Адасса в Иерусалиме. Он приехал на несколько дней в Москву для консультаций и был приглашен на компьютерную томографию шуриной брюшной полости. Израильский эскулап был демократичен, а точнее, развязен в общении как с ним, так и с Машей и просил обращаться к нему не по фамилии, а по имени. Называть просто Женей. Соответственно и Тавича он стал называть Шурой, перейдя с «вы» на «ты». Чего тут церемониться, когда пациент уже по ту сторону жизни! Маше доктор Женя понравился с первого взгляда, и она посоветовала Тавичу держаться попроще и не строить из себя классика. |
Доктор Женя был моложе Тавича лет на пять, в Израиле находился с конца семидесятых. В СССР работал врачом скорой помощи. |
Медицинское заключение доктора Жени по поводу Шуры Тавича подтвердила затем молодая дама по фамилии Звонкая, онколог центра, недавно появившаяся в нем. В ней удивляло отсутствие поверх одежды белого больничного халата. Эта деталь в одежде подчеркивала особый статус госпожи Звонкой среди других врачей и ее принадлежность к чему-то другому, совсем не медицинскому. На эту особенность ее одежды Шура Тавич обратил внимание уже при первой с ней встрече. |
На стене кабинета госпожи Звонкой висели окантованные в рамки многочисленные дипломы на различных европейских языках. Они должны были, по-видимому, свидетельствовать о ее высочайшей компетентности как врача и принадлежности к западной медицинской науке. То ли по недомыслию, то ли по садистской зловредности она вдруг сказала, что готова поехать с Шурой Тавичем в Гималаи, откуда он только что вернулся, недельки на две, если, разумеется, у него найдется время. |
Как тогда подумал Шура Тавич, на такое заявление ее толкнуло раздражение его несерьезностью. Он был для нее модным писакой, ослепленным своей известностью и не осознающим, что жить ему осталось самую малость. Ведь он рассказал ей, что еще месяц назад путешествовал по Индии, Непалу и Бутану, где потратил немало времени на поиски истоков индусского мифа о драгоценном камне чинтамани. Этот минерал не известен геологам, но прославлен и подробно описан в священных книгах Востока. |
В Индии камень чинтамани называют царем самоцветов, магическим кристаллом. В переводе с языка древних индийцев, санскрита, чинта означает мысль, заботу, беспокойство, а мани – камень. В названии камня, на что сразу обратил внимание Шура Тавич, была заключена глубокая мысль. Там, где существует стремление к проникновению в суть вещей, нет места спокойствию духа, умиротворению. |
В индийской мифологии чинтамани – волшебный камень, обладающий свойством давать своему владельцу все, что тот ни пожелает. Камень этот принадлежал когда-то богу-творцу Брахме. После Брахмы камень был передан людям и находился в руках многих исторических деятелей. Согласно преданию, им владели и царь древней Иудеи Соломон, и Александр Македонский, и Тамерлан, и Великий Акбар, и Наполеон. |
Шура Тавич в Париже, еще до поездки в Индию, выяснил, что одними из последних владельцев камня были Рерихи. Чинтамани они получили из Парижского банка по почте 6 октября 1923 года в простом деревянном ящике для посылок, в котором находился ларец с камнем, завернутым в расшитую золотом парчу. Сам ларец работы средневекового мастера был отделан темно-красной кожей и инкрустирован замысловатыми рисунками и символами. На ящике красивым почерком по-французски некто обозначил адрес парижской гостиницы «Лорд Байрон», где в тот год остановились Николай Константинович Рерих и его жена Елена Ивановна. Этот ларец и ткань спустя много лет были запечатлены на картине их младшего сына Святослава Рериха «Священный ларец». |
Открытие чего-то неведомого – всегда волнующее событие, а если открывается, чего и представить невозможно, тогда это точка Омега, конец старого мира, с которой начинается другая эпоха, новый отсчет истории человечества. |
У Шуры Тавича не было ясного представления, насколько велика опасность, угрожающая сегодня людям, его современникам. Неутихающая, мучительная тревога за жизнь вокруг порождала безумную и, казалось бы, неисполнимую надежду: должна же быть какая-нибудь заповедная территория, способная укрыть праведников, мудрецов и просто приличных людей от всеобщей гибели. Может быть, это и есть Шамбала? Ну, что-то вроде зоны, в которой просто невозможно причинить вред ни себе, ни окружающим. Словно договор между умными смертными и теми, кого отказывается признать человеческий разум. |
В Шамбале, утверждает индусско-буддийская духовная традиция, находятся горные породы, а в их пустотах встречается минерал чинтамани. Понятно, что в том бедственном положении, в котором оказался Шура Тавич, обнаружение волшебного камня стало бы для него спасением. Его мысли приняли довольно странное направление. Он был убежден, что ехать ему надо не в Израиль, в госпиталь Адасса, как настаивал доктор Женя и эскулапша с американскими дипломами, а снова возвращаться в Индию, в долину Куллу. |
Его обетованная земля, по-видимому, находилась там, где Шамбала соединялась с нашим человеческим миром то ли каким-то неведомым ущельем, то ли провалом в какой-то потайной пещере. Он утешал себя мыслью, что вполне управится с почти что невыполнимой, возложенной на него свыше миссией – найти камень чинтамани, спасти себя и помочь всему человечеству. |
Вряд ли, подумал он, его ученая-преученая врачиха, эта амбициозная женщина, эта Гипатия Александрийская современного мира, что-либо знает о Шамбале и о загадочном камне, о котором традиционно мыслящие и ретроградные ученые говорили как о забавном мифе, своеобразном наваждении. Так он подумал при первой с ней встрече, но очень скоро понял, что ошибался. Ее познания о Шамбале и камне чинтамани оказались обширнее его. А ее ироническая реакция на его гималайские похождения и рассуждения о Шамбале объяснялась тем, что Шура Тавич заглянул туда, куда не следует. |
Смотря на внешние атрибуты гламура собеседницы Шуры Тавича, онколога из медицинского центра «Галактика», разве возможно было предположить, что вскоре их пути пересекутся и сойдутся самым неожиданным для них образом? Изысканная одежда в пастельных тонах, в которых преобладали стильные комбинации из романтического голубоватого и застенчивого лавандового цветов, создавала резкий контраст с самоуверенностью и напористостью натуры молодой женщины, прошедшей огонь, воду и медные трубы. Фактура материала, шелк и шифон, значительно утепляла холодность жестов и мимики привыкшей манипулировать мужчинами особы, делала ее удивительно милой и привлекательной для окружающих. |
Выходя из ее кабинета, Шура Тавич неожиданно столкнулся в дверях со своим старым приятелем с неудобопроизносимой фамилией. Не фамилия, а жуть в полях овса. Ведь именно в полях овса, согласно русским поверьям, хоронится всякая там нежить – привидения, оборотни и иные эфемерные и злобные существа. Друзья художника называли его попросту – Роба, хотя ему вот-вот должно было стукнуть восемьдесят. Еще месяц назад Шура Тавич и Маша обедали вместе с ним в харчевне при летней резиденции далай-ламы «Норбулинка», в индийской долине Кангра. |
В свое время Роба Никиту Сергеевича Хрущева, когда тот был на пенсии, называл просто, по-семейному – Сергеич. Трудно представить, что лет сорок назад на приснопамятной выставке в Манеже художников-авангардистов упомянутый Хрущев взорвался, взглянув на Робину картину: «А это что за табурет без ножек?!» Этот изысканный художник, к слову сказать, был непредсказуем, как погода в горах, и своеволен, как Хрущев. Что примиряло с ним Шуру Тавича, так это ум, выявляющийся постоянно в здравых рассуждениях и оценках людей и событий и парадоксально сочетающийся с алкоголизмом. В том же Никите Сергеевиче Хрущеве Роба своим соколиным глазом узрел женскую природу характера. И в самом деле, согласился тогда с Робой Шура Тавич, в Никите Сергеевиче, когда он находился во власти, доминировали каприз и своеволие. Он всех членов Политбюро пытался загнать под свой каблук. |
Всякий раз, глядя на своего друга Робу, Шура Тавич вспоминал откровения знакомого стеклодува из Гусь-Хрустального: «Выпьешь – весь хрустальный, аж звенишь. Протрезвел – опять дурак стеклянный!» Хотя стеклодув и Роба были людьми из разных социальных слоев и нестыкующихся уровней образованности, сказанное простым мужиком из Гусь-Хрустального в состоянии творческого экстаза подходило как нельзя лучше не только к тому и другому, но ко всем пьющим русским людям. Вообще-то Роба, как говорила Екатерина Алексеевна Фурцева, относился к художникам всех видов. Мог и иллюстрации для журнала «Юность» сделать, и кладбищенское надгробие из мрамора сработать, и абстрактные фантазии отобразить, и портреты уродов земли советской воссоздать. Однако главное в характере Робы состояло в том, что всю свою разнообразную продукцию он втюхивал людям из разных идеологических группировок с такой бесцеремонностью, как кондукторша автобуса в Одессе продавала билеты тем, кто не хотел их брать: «Ей, шмакодявки, перестаньте писать через дуршлаг! Берите билеты!» |
Шура Тавич вспомнил окрестности Дхарамсалы, где он находился с Робой и Машей за неделю до их прилета в Катманду. В Дхарамсале находилась постоянная резиденция далай-ламы, а в десяти километрах от нее его летнее пристанище – «Норбулинка». |
Долина Кангра была усеяна аккуратными домиками, сверкающими под солнцем своими сланцевыми крышами. Неподалеку возвышались в легком тумане горы, словно с китайских картин гуашью. Где-то сбоку торчал, словно клык неведомого зверя, заснеженный пик, а справа от него горбился пологий, поросший лесом холм. |
Они оказались в ущелье, которое тянулось вверх в горы, и долго шли к водопаду, поднимаясь по ступенькам из сланцевых плит. У него до сих пор иногда возникал в ушах однообразный, но нераздражающий шум воды. На склоне горы он увидел сверкающий под солнцем шлейф из сланцев. Ему вдруг представилось, что это великолепное и роскошное слюдяное платье вмиг соскользнет с дородного тела горы и откроется ее устрашающая неприглядная нагота – ее невиданная старость. |
Летняя резиденция далай-ламы «Норбулинка» представляла собой небольшое здание из кирпича с заваленными внутрь стенами, как у всех тибетских монастырей, с закрытой полукруглой верандой сбоку на первом этаже и с меньшим по размеру эркером под самой крышей. Точная копия резиденции Его Святейшества под Лхасой, из которой живой Будда, понуждаемый неблагоприятными обстоятельствами, отправился в свое долгое изгнание. Далай-ламе, как и Будде Гаутаме из рода Шакьев, вместо того чтобы заниматься космическими проектами, приходится корпеть над всякой мирской бытовщинкой. Надобно сказать, что в этой летней резиденции далай-лама не был ни разу за последние двадцать лет – слишком о многом хорошем из прежней жизни она ему напоминала. |
Здесь-то Шура, в этом тихом, умиротворяющем местечке, окончательно ощутил и поверил в высшее равенство дебила и гения перед природой и Творцом. |
Он хорошо отобедал с Робой и Машей в вегетарианском кафе при летней резиденции далай-ламы. Особое впечатление произвели на них артишоки с сыром, грецким орехом, маслинами и ярко-зелеными листьями не узнанного ими растения. Ничуть не хуже, чем в московском кафе «Санта Фэ» неподалеку от Международного торгового центра в Москве, где он поужинал с Машей за день перед отлетом в Дели. Это место запомнилось еще памятником Ленину в скверике перед кафе. Посмотришь в фас – молодой Сталин, посмотришь в профиль – старый монгол. А на коленях у вождя была навалена груда металла: то ли книга, то ли разложившийся труп ребенка. Тогда-то он подумал, что Ленин – это Чингисхан, ознакомившийся с марксизмом. |
http://www.ng.ru/before/2015-02-26/4_senkevich.html |
При использовании материалов с сайта активная ссылка на него обязательна
|